ее печали, таившиеся в самых глубинах сердца. Да и выглядела она неважно: здоровье ее не то чтобы расстроилось, скорее ослабело. Сердце билось медленнее; живительный эликсир надежды — пусть даже и неосознанной — не подпитывал более ее жизнь. Ей казалось, что в мире нет, да и не может быть средства, способного положить конец затаенному разладу между отцом и его женой. День за днем, месяц за месяцем, год за годом Молли придется сочувствовать отцу и жалеть мачеху, всем сердцем переживая за обоих, безусловно сильнее, чем переживала сама миссис Гибсон. Молли теперь и представить себе не могла, как мечтала когда-то, чтобы у отца открылись глаза и что это поможет ему исправить недостатки характера миссис Гибсон. Теперь все это выглядело безнадежным, а единственное лекарство она видела в том, чтобы думать об этом как можно меньше. Кроме того, Молли сильно тревожило отношение Синтии к Роджеру. Ей казалось, что Синтия недостаточно его любит, то есть любит не той любовью, которую подарила бы ему Молли, выпади ей счастье, вернее, окажись она на месте Синтии. Молли знала, что сама пошла бы ему навстречу с распростертыми объятиями, исполненная нежности, переливающейся через край, и бесконечной признательности за каждое обращенное к ней слово. Синтия же относилась к его письмам довольно небрежно, читала их со странным равнодушием, тогда как Молли, фигурально говоря, сидела у ее ног, глядя снизу вверх преданным собачьим взглядом, дожидаясь, как благодати, случайно оброненных крох.

В таких случаях она изо всех сил старалась сохранять терпение, и все же в конце концов у нее вырывалось:

— Ну и где он, Синтия? Что он пишет?

К этому моменту Синтия уже успевала положить письмо на столик и сидела, время от времени слегка улыбаясь при мысли об обращенных к ней комплиментах, исполненных любви.

— Где? Ну, я не запомнила — где-то там, в Абиссинии. Я не смогла толком прочесть слово, да и какой смысл, если оно мне все равно ничего не скажет.

— Он здоров? — жадно спрашивала Молли.

— Сейчас — да. До того, говорит, у него была легкая лихорадка, но сейчас все в порядке, — похоже, он постепенно приспособился к тамошнему климату.

— Лихорадка! И кто же там за ним ухаживал? Ему нужна была сиделка, ведь он так далеко от дома! Ах, Синтия!

— Ну, полагаю, у него не было никаких сиделок. В этой Абиссинии, надо думать, нет ни сиделок, ни лечебниц, ни врачей, однако он взял с собой изрядный запас хинина, а это, насколько мне известно, лучшее лекарство от лихорадки. В любом случае он пишет, что уже совершенно здоров!

Минуту-другую Молли сидела молча.

— А от какого числа письмо, Синтия?

— Я не посмотрела. Декабрьское… да, от десятого декабря.

— Так тому уже целых два месяца, — заметила Молли.

— Именно; я дала себе зарок, что во время его отсутствия не буду зря мучить себя тревогами. Если что-нибудь… пойдет не так… ну, ты понимаешь, — Синтия, подобно многим, предпочитала не употреблять напрямую слово «смерть» (отвратительное слово для тех, кто находится в расцвете жизни), — то все закончится еще до того, как я даже проведаю о его болезни, а уж помочь я ему ничем не смогу — правда, Молли?

— Разумеется. Да, ты, безусловно, права; вот только, боюсь, сквайр не сможет отнестись к этому с такой же легкостью.

— Всякий раз, получив письмо от Роджера, я пишу ему коротенькую записку; только, по-моему, упоминать про эту лихорадку не стоит — ты как считаешь, Молли?

— Не знаю, — ответила Молли. — Вроде лучше бы упомянуть, но я теперь и сама жалею, что услышала об этом. Скажи, а может, в письме есть что-то еще, о чем мне следовало бы знать?

— Ох, влюбленным свойственно писать такие глупые письма, а это, по-моему, даже глупее обычного, — ответила Синтия, еще раз пробежав глазами по строкам. — Вот эту часть можешь прочитать, отсюда и досюда, — указывая на два фрагмента. — Сама-то я это читать не стала, мне как-то показалось скучно — все про Аристотеля да про Плиния, а мне хочется доделать этот капор до того, как мы отправимся с визитами.

Молли взяла письмо, и в голове у нее мелькнула мысль, что он тоже прикасался к нему, что до него дотрагивались его руки — там, в далеких и диких краях, где в любой миг он может исчезнуть из виду, и ни одна живая душе не узнает о постигшей его судьбе; вот и сейчас ее прелестные смуглые пальчики чуть не ласкали хрупкую бумагу, пока она читала послание. Она нашла в письме ссылки на книги, которые, проявив некоторое усердие, можно было достать здесь, в Холлингфорде. Да, возможно, из-за обилия подробностей и отсылок кому-то письмо и могло показаться скучным и суховатым, но только не ей — благодаря его былым наставлениям и интересу к его занятиям, который он сумел в ней пробудить. Впрочем — он говорил это, будто извиняясь, — о чем еще писать в этом первобытном крае, как не о любви, о исследованиях и странствиях? В дикой Абиссинии ведь нет ни общества, ни развлечений, ни новых книг, которые можно было бы обсудить, ни даже сплетен.

Молли нездоровилось, и, возможно, это сделало ее избыточно мнительной, но одно точно: в дневных грезах и ночных снах ее преследовал образ Роджера, больного и лишенного помощи в этом неприютном крае. Ее постоянная молитва «Господи, отдай ей живое дитя и не умерщвляй его» была столь же искренней и так же шла от всего сердца, как и молитва истинной матери, пришедшей на суд Соломона. «Верни его живым, верни его живым, пусть даже я больше никогда его не увижу. Сжалься над его отцом! Сделай так, чтобы он вернулся невредимым и зажил счастливо с той, которую любит столь нежно — столь нежно, о Господи, Боже мой!» И после этого она разражалась рыданиями и, вся в слезах, засыпала.

Глава 38

Мистер Киркпатрик, королевский советник

Отношение Синтии к Молли оставалось все тем же: добрым, участливым, благорасположенным; она неизменно демонстрировала свою любовь, а возможно, даже и чувствовала ее, насколько вообще способна была к этому чувству. Молли же достигла поверхностного уровня близости и расположения еще в первые недели пребывания Синтии в их доме, и обладай она склонностью анализировать характер человека, к которому питала неподдельную любовь, то заметила бы, что, несмотря на внешнюю открытость Синтии, ее доверительность имеет определенные границы: за ними начиналась сдержанность, и истинные помыслы Синтии окутывала завеса тайны. Например,